ГЛАВА II

В ХРАМЕ ФЕМИДЫ

Суд тем временем делал свое дело. Он длился пять дней. Если бы выполнялись все формальности, предписанные военно-судебными уставами, которые не грешат, как известно, медлительностью, то суд протянулся бы, по крайней мере, втрое дольше. Но город был так возбужден происходящей на его глазах судебной трагедией, что нашли нужным торопиться. Обыкновенная публика не допускалась в залу заседаний. Входные билеты были розданы с самой крайней осторожностью служащим, их женам и небольшому числу каких-то непроходимо благонамеренных частных лиц. Для предупреждения каких бы то ни было сочувственных демонстраций на улице сильные полицейские и жандармские патрули охраняли окрестности здания суда и разгоняли всякие сборища, арестовывая упрямых, не уходивших по первому требованию.

Тем не менее толпы сочувствующих или просто любопытных беспрерывно собирались вблизи суда. Стоило только какому-нибудь приличного вида господину или даме появиться из дверей здания, как их тотчас же окружала целая дюжина совершенно незнакомых им, неизвестно откуда взявшихся людей, осыпая их вопросами о том, что делается на суде. Возвращаясь домой, обладатели билетов могли быть уверены, что застанут у себя несколько знакомых или друзей, не попавших на суд, но в большинстве случаев гораздо больше заинтересованных в его исходе, чем привилегированные счастливцы.

От мужа к жене, от приятеля к приятелю волнующие известия быстро распространялись по городу. Хотя газетные отчеты были очень кратки и часто умышленно искажены цензурою, тем не менее все, кто интересовался делом, имели о нем довольно подробные сведения. Симпатии публики были, как и всегда, на стороне слабейших. А ежедневные, ежечасные известия о поведении обеих сторон могли только усилить эти чувства. Город находился в лихорадочном возбуждении. Волнение распространилось даже на тех, кто в обычное время совершенно не интересуется политикой. Обеспокоенный растущим сочувствием к подсудимым и опасаясь «беспорядков», генерал-губернатор частным образом приказал председателю суда и прокурору окончить дело как можно скорее. Суд заторопился, пропуская формальности, и погнал дело на почтовых. Комедия быстро приближалась к своей трагической развязке.

В городе пошел слух, что приговор будет произнесен в четверг, на пятый день суда. Возбуждение — в особенности среди известной части публики — дошло до такого предела, что власти приняли серьезные меры против ожидаемых беспорядков. Здание суда заняли солдатами и полицией. Батальон пехоты и два эскадрона казаков стояли под ружьем на дворе соседнего казенного здания. Полицейские патрули были удвоены. Но толпа вокруг здания суда тем временем учетверилась. Вечером, после закрытия фабрик, к ней присоединились также рабочие. Полиция была уже не в состоянии разгонять народ, не прибегая к оружию, что считалось пока несвоевременным.

В самой зале суда характер публики постепенно изменился. Благодаря настойчивым приставаниям к высокопоставленным знакомым и родственникам, а также подкупу того-другого из сторожей, в залу заседаний удалось пробраться многим из тех, против кого и были приняты все эти предосторожности. Окидывая взглядом публику, как подсудимые, так и судьи с удивлением замечали, что теперь она вовсе не была такая сплошь «благонамеренная», как в первые дни. Вперемежку с военными мундирами и бритыми чиновничьими фигурами ультраблагонамеренного типа появились более нейтральные физиономии. То тут, то там мелькали лица, не сулившие и престолу и отечеству уж ровно ничего хорошего.

Во втором ряду стульев жена председателя контрольной палаты — дама вполне благонамеренная — выставляла напоказ свои бриллианты, кружева и свое собственное миловидное личико. Она смерть как боялась «нигилистов» и пришла лишь потому, что одна знакомая уверила ее, что будет ужас как занимательно. Ее сильно тревожило, однако, как бы с подсудимыми женщинами не сделалось истерики: это могло отозваться на ее слабых нервах. Но рядом с чувствительной барыней сидела девушка, в которой по смелому и серьезному выражению лица легко было узнать «нигилистку», несмотря на длинные волосы и голубое шелковое платье, взятое специально для этого случая у подруги. В задних рядах сидели уже явные «нигилисты» — студенты в очках и стриженые, не по моде одетые девушки.

В одиннадцать часов вечера суд удалился для вынесения приговора. Он возвратился лишь в половине третьего. Но очень немногие из публики ушли за это время из залы. Приговор должен был состояться во что бы то ни стало. Все знали, что их ожидания не будут обмануты, и чем дальше подвигалось время, тем меньше было охоты уходить. Суд мог возвратиться каждую минуту, и публика ждала и ждала. Время тянулось убийственно медленно. В переполненной людьми зале становилось нестерпимо душно, так как все окна были заперты для предупреждения сношений с улицею. Это еще более усиливало всеобщую усталость и томление. В сероватой мгле приближающегося рассвета судебная зала принимала странный, удручающий вид. Шесть серебряных подсвечников с тускло мерцающими свечами на судейском столе придавали ей что-то погребальное. Тесно скученная публика была молчалива. Никому не было охоты толковать теперь о вероятном исходе прений, происходивших в совещательной комнате.

Только со скамьи подсудимых доносился неумолкаемый звук тихих голосов. Там знали, что после приговора их разлучат и не позволят видеться до самой казни, и эти люди, связанные узами тесной дружбы, спешили воспользоваться немногими минутами, которые оставалось им пробыть вместе. Судя по оживленному, быстрому говору, они были в хорошем настроении и ничуть не подавлены ожидаемым приговором. Но публика не могла видеть ни одного из них. Скамья, занятая ими, была заслонена стеной из двенадцати жандармов с саблями наголо.

За дверьми судебной залы толпа, которую усталые полицейские предоставили, наконец, самой себе, была гораздо шумнее и нетерпеливее, чем в зале суда. Тут собрались наиболее беспокойные элементы населения, возбужденные к тому же победой над полицией. «Нигилистов» была здесь целая куча. Когда зеваки, утомленные долгим ожиданием, поразбрелись, они очутились в передних рядах сплошным валом. Многие оказались знакомы. Пошли оживленные разговоры и толки, по которым можно было сейчас же узнать, что говорившие не были еще конспираторами.

Вдруг в одном из окон суда мелькнул белый платок.

— Приговор! — крикнул голос из толпы. Мгновенно всякий шум прекратился, и вся масса плотнее придвинулась к зданию суда с поднятыми вверх лицами.

В зале судебный пристав возвещал о начале последней сцены бесстыдного фарса. Суд шел для объявления приговора.

Публика встала как один человек и ждала притаив дыхание. Казалось, можно было слышать усиленное биение этих многочисленных сердец, замиравших одни — от страха за судьбу дорогих людей, другие — от потрясающего драматизма минуты.

За длинным зеленым столом, освещенным шестью погребальными свечами, один за другим появились шесть членов суда. Их вид далеко не соответствовал понятию о неподкупных служителях Фемиды. Смущенные, тревожные лица говорили скорее о только что сознательно совершенной гадости, чем о выполнении сурового долга. Из двух стоявших лицом к лицу групп: судей и подсудимых. в последней было несомненно гораздо больше и спокойствия и достоинства. Они тоже встали одновременно с публикой и стояли теперь на виду у всех. Но в первую минуту очень немногие взглянули на них. Все глаза были прикованы к председателю, который с бумагой в руках готовился произнести роковые слова.

Усиленно громким голосом он начал читать какое-то вступление, казавшееся бесконечным. Но вот публика вздрогнула, точно по ней пробежала электрическая искра: произнесено первое имя — Бориса. За ним следует долгое, долгое бормотанье, в которое никто не вслушивается, — это перечисляются его преступления. Затем краткая пауза и приговор — смерть! Хотя никто и не ожидал пощады для Бориса, тем не менее слова «смертная казнь» упали на натянутые нервы как удар молота. Вторым следовало имя Василия. Бормотанье было менее утомительно, так как было короче, и опять удар молота — смерть! Нервы дрогнули, по выдержали. Очередь за Зиной, судьба которой возбуждала всего больше споров и сомнений. Молчание стало, казалось, еще глубже. «Жизнь или смерть? Жизнь или смерть?» — спрашивал себя внутренне каждый во время долгого бормотанья председателя. Преступления нагромождались на преступления. Грозный молот поднимался все выше и выше, затем мгновенный перерыв, и он с грохотом падает вниз — смерть! Протяжный вздох, похожий на стон, пронесся по зале. Все, даже самые предубежденные, с симпатией и смущением обратили взоры на эту молодую благородную женщину, так спокойно и скромно стоявшую впереди своих товарищей. Приговор потряс всех, но напряженность ожидания ослабела — самое худшее уже миновало. Трое остальных подсудимых были так мало скомпрометированы или, вернее, были так невинны, что их могли приговорить разве что к пустякам.

Бормотанье, следовавшее за именем Бочарова, четвертого по списку, еще более успокаивало и убаюкивало всякие опасения публики. Это были не преступления, а какие-то вздорные мелочи. Многие вовсе перестали слушать, как вдруг голос председателя как-то подозрительно дрогнул; последовала короткая пауза, и среди всеобщего оцепенения раздался приговор — смерть!

Изумленное «ах!» вырвалось из всех грудей. Соседи обменивались взглядами, спрашивая глазами, не ослышались ли они.

— Премного благодарен, господа судьи! — звонко раздался по зале насмешливый голос осужденного.

Нет, они не ослышались. Но как же это? За что? Напряженное желание знать, что будет дальше, сдержало негодование публики.

Председатель не осмелился призвать осужденного к порядку, он притворился, будто не слыхал его восклицания, и поспешил перейти к следующему имени. Очередь была за старшей Дудоровой. На этот раз публика следила с напряженным вниманием за всеми пространными изворотами и хитросплетениями при перечислении преступлений. Чтению, казалось, не будет конца. Дело опять шло о сущем вздоре. Не может быть, чтоб за это — смертная казнь! Но публика была теперь настороже. Она слышала то же предательское многословие, ту же запутанность и неясность мотивировки, как и в предыдущем приговоре. Некоторые фразы звучали очень скверно. Сомнение перемежается с надеждой, раздражая нервы до последней степени. Молот висит в воздухе, поднимаясь, опускаясь и снова поднимаясь. Он упал наконец — смерть!

Долго сдерживаемые страсти разом прорвались наружу. Восклицания, истерический хохот женщин, крики и проклятия наполнили залу. Люди вскакивали на стулья, крича и неистово жестикулируя, точно охваченные внезапным безумием. Никогда еще стены этого здания не видели подобной сцены.

Добрая дама во втором ряду — жена председателя контрольной палаты — упала в обморок, не дождавшись истерики подсудимых женщин. Жандармский офицер, командовавший конвоем, бывавший у них в доме, бросился к ней со стаканом воды. Но ее соседка, девушка в голубом шелковом платье, быстро загородила ему дорогу.

— Не смейте трогать ее! — закричала она в лицо офицеру, защищая рукою неподвижно лежавшую женщину.

И столько ненависти и презрения было в ее голосе, жесте и сверкающих глазах, что любезный молодой человек съежился, как побитая собака, и исчез, а девушка достала воды с адвокатского стола и принялась ухаживать за соседкой. Она видела ее в первый раз, не знала ее имени, но предположила в ней своего человека, друга подсудимых — каким она, может быть, была в момент , обморока, — и этого было достаточно, чтобы защитить ее от ненавистного прикосновения жандарма.

За судейским столом смятение было почти так же сильно, как и среди публики.

Бледный от стыда председатель делал бесплодные попытки унять бурю. Никто его не слушал, но он не дал приказа очистить зал. Ему хотелось, наоборот, чтобы публика осталась и выслушала конец дрожавшей в его руке бумаги. Шестая из подсудимых, младшая Дудорова, принимая во внимание ее молодость, была приговорена не к смертной казни, как требовал прокурор, а к пятнадцати годам каторги. Судьям хотелось оповестить публику о своей гражданской доблести. Но среди всеобщего шума никто не расслышал приговора. Молодой человек — тот самый, который махал платком, — отворил окно и, высунув голову, закричал толпе:

— Смертная казнь! Всем смертная казнь! — Он утверждал потом, что слышал собственными ушами шестой смертный приговор, хотя председатель, несомненно, читал другое.

В ответ послышался угрожающий рев толпы, усиливший беспорядок в зале. Некоторые из «благонамеренных» вообразили, что толпа врывается в залу и сейчас начнет их всех резать. В припадке панического страха они принялись кричать из-за собственной шкуры. Полицейский офицер, охранявший здание снаружи, вбежал в залу и бросился к председателю. С минуту они совещались, и затем полицейский выбежал в другие двери. Председатель отдал приказ двинуть войска и разогнать толпу во что бы то ни стало. Судьи исчезли во внутренние комнаты, а полиция принялась очищать залу.

Кровавое столкновение казалось неизбежным. Но его не случилось. Самые крайние элементы — организованные революционеры — не желали вооруженного столкновения, которое могло только помешать успеху их более серьезной попытки отбить приговоренных внезапным нападением.

Манифестация произошла сама собой и была сделана главным образом посторонними людьми под впечатлением минуты. Это было хорошо, но не надо было заходить далеко.

Сдерживающее влияние, идущее от крайних к более умеренным, редко бывает безуспешным. Когда эскадрон казаков, за которым следовала пехота, показался в конце улицы, толпа разошлась, и все дело ограничилось криками и несколькими каменьями, брошенными в солдат.

ГЛАВА III
БОРЬБА С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

В пятницу — через два дня после произнесения приговора — в газетах появилось известие, что генерал-губернатор заменил смертную казнь для старшей Дудоровой двенадцатью годами каторжной работы и сократил на шесть лет срок каторги для ее младшей сестры. Смягчение было значительно и возбудило самые сангвинические надежды в той многочисленной части публики, которая рада первому предлогу, чтобы отделаться от всякого неприятного ощущения. По городу вдруг пошли слухи, что и с остальными приговоренными будет поступлено так же милостиво. Уверяли, что генерал-губернатор за помилование и хлопочет об этом в Петербурге. Передавались даже его подлинные слова, которые одни из вестовщиков будто бы слышали от него лично, а другие — «от самых достоверных людей».

Ни Андрей, ни его товарищи не могли разделять этих иллюзий. Благодаря Ксении, кузине Заики, им удалось установить постоянные сношения с неприятельским лагерем..

Они знали, что губернатор еще ничего не решил и что приписываемые ему слова были продуктом фантазии, если не сознательной ложью. Для Василия и Бориса о помиловании не могло быть и речи. Но приговор над Зиной или Бочаровым, а пожалуй, и над обоими, мог быть смягчен. Однако ничего определенного нельзя было сказать. Все зависело от настроения петербургских властей в данный момент. При такой неизвестности работа заговора становилась подавляюще трудною. Малейшая неосторожность могла навлечь роковые последствия, так как стоило полиции открыть или даже заподозрить существование заговора, и четыре друга повиснут в воздухе в виде отместки. При таких обстоятельствах сосредоточение руководства всем в руках одного лица было очень полезно, устраняя опасность многочисленных собраний и совещаний. Но и одному человеку было трудно действовать смело и энергично ввиду громадной ответственности.

В тайну предприятия были посвящены до сих пор только семь человек, хотя для его выполнения нужно было по крайней мере всемеро больше. Меньше чем с полестней людей даже с динамитными бомбами нельзя было отважиться напасть на вооруженный конвой. Охотников предполагалось завербовать за день или за два до момента действия. Это было лучшим средством сохранить тайну предприятия, требовавшего стольких участников. Семь человек, составлявших ядро заговора, были набраны из местных революционеров с хорошими связями среди городских кружков. Каждый из них, в свою очередь, намечал пять-десять человек, надежных и смелых, которым можно было предложить участвовать в деле. Затем Андрей уж должен был дать знак к созыву этого отряда. План этот соединял быстроту с осторожностью. Но вскоре оказалось, что нужно было пожертвовать той или другою.

Суббота и воскресенье не принесли ничего нового. В понедельник по городу распространился слух, что уголовные под присмотром конвоя копают ямы на Пушкарском поле, где должны были стоять виселицы. Но для скольких приготовлялись они? Для одного? Но работы велись в слишком больших размерах. Для двух, для трех или для всех четырех? Город снова взволновался, на этот раз самыми мрачными слухами. Те самые люди, которые три дня тому назад говорили с полной уверенностью о помиловании, разносили теперь совершенно противоположные известия.

Андрей знал, что последние слухи так же произвольны, как и предыдущие. Генерал-губернатор не говорил ни с кем об этом деле. Но самая отсрочка решения была очень подозрительна. Казни политических преступников производились иногда почти тайком, через несколько часов после утверждения приговора, во избежание волнения публики. Что, если генерал-губернатор думает и теперь поступить таким образом? Между опасностью опоздать с приготовлениями и риском скомпрометировать дело преждевременной оглаской выбирать было страшно трудно.

Андрей решил держаться своего первого плана и ждать до конца. Через Ксению он мог узнать о конфирмации через два часа после того, как бумага выйдет из губернаторского кабинета. Таким образом, даже в самом худшем случае все-таки у него останется от семи до восьми свободных часов. Такого срока было мало для организации пятидесяти человек, но на тридцать или сорок можно было наверное рассчитывать. Лучше было рискнуть действовать с меньшим числом людей, чем возбудить подозрение полиции. Впрочем, можно было рассчитывать, что губернатор пожелает соблюсти приличие и не станет чересчур торопиться.

Последние дни Андрей вовсе не выходил из комнаты, так как ожидаемая весть могла прийти каждую минуту. В ночь с понедельника на вторник он спал легким тревожным сном напряженного ожидания, как вдруг слабый стук в стекло заставил его вскочить на ноги.

Он отворил окно и увидел в тени стены фигуру женщины слишком небольшого роста для Ксении, которую он ожидал.

— Кто тут? — спросил он шепотом.

— Я — горничная Ксении Дмитриевны. Они сами не могли прийти и прислали это письмо, — послышался снизу такой же тихий голос.

— Давайте сюда! — сказал Андрей, протягивая руку.

— Я вас не знаю, — отвечала девушка, отступая назад, — мне приказано передать письмо Александру Ильичу в собственные руки.

Андрей обернулся, чтобы разбудить Ватажко, но тот уже подошел к окну. Он кивнул головою девушке, которая улыбнулась ему в ответ как знакомому. Белая бумага мелькнула в полутьме, переходя из одних рук в другие, и девушка вдруг бросилась бежать, охваченная внезапным страхом, не давшим возможности поблагодарить ее.

Маленький ночник горел в углу комнаты. В тревожное время, когда полиция могла ежеминутно явиться, Андрей всегда оставлял на ночь огонь в комнате. С драгоценной и страшной бумажкой в руке он сел на пол и, перегнувшись к ночнику, прочел при его свете следующие набросанные карандашом слова:

«Приговор утвержден губернатором всем четырем. Казнь в следующую среду, в десять часов утра, на Пушкарском поле». Внизу стояла буква К., то есть Ксения.

С минуту Андрей продолжал сидеть на полу, собираясь с мыслями. Известие поразило его сильнее, чем он хотел бы сознаться. Относительно Бориса и Василия у него и раньше не было никаких надежд. Но Зина, Бочаров, — Бочаров в особенности!

Людям добросердечным обыкновенно всего сильнее жаль невинных жертв русского самодержавия, и они в этом совершенно правы. Сами революционеры, оценивающие по-своему «виновность» и «невинность» в этого рода делах, также всего сильнее жалеют своих «невинных товарищей», так как они действительно самые несчастные. Ничего не сделавши, они не могли заранее привыкнуть к мысли о своей судьбе, и они умирают с сожалением, быть может, с горьким упреком самим себе за прошлое безделье и излишнюю осторожность. Таково было положение Бочарова, которого Андрей успел оценить и полюбить во время суда, где этот остроумный юноша вел себя блистательно. Можно сказать, что во все эти тяжкие дни судьба Бочарова его больше всего мучила. А теперь его казнят, и Зину тоже...

— Прочтите вслух! — воскликнул Ватажко.

Андрей подал ему записку. Он не в силах был читать ее громко и решительно не слыхал крика негодования, вырвавшегося у его товарища. Зверское решение приводило его в то состояние, когда негодование цивилизованного человека переходит в необузданное бешенство дикаря. Слепая, нерассуждающая жажда мести, отплаты страданиями за страдания — вот что переполняло в эту минуту его душу. Бледный, со стиснутыми зубами, он метался взад и вперед по своей маленькой комнате, как зверь в клетке.

Ватажко, сидя на постели с письмом в руке, следил за ним глазами.

— Ну, не дадим же и мы пощады!  — сказал наконец Андрей, овладевая собою. — Идите, сзывайте наших. Я пойду на конспиративную квартиру. Когда обойдете всех, — прибавил он, — идите к Заике и скажите ему, чтобы бомбы и все прочее было готово к вечеру. Часов в шесть вы придете с тележкой и все свезете — знаете, куда?

— Да, знаю, — отвечал Ватажко.

— Так до свидания. Надо идти.

Было около четырех часов утра, когда Андрей вышел на улицу. Впереди было еще целых тридцать часов, и за это время можно было все устроить без всякой торопливости, но он хотел собрать своих раньше, чем распространится по городу известие об утверждении приговора.

Скорым шагом он в полчаса дошел до конспиративной квартиры и вошел в нее, отперев дверь запасным ключом. Все спали, и никто не слыхал его прихода. Оповещенные Ватажко товарищи не могли собраться раньше как через час. В ожидании их Андрей разложил перед собою план города и определил на нем путь, которым должны были вести приговоренных. При его практическом знании местности ему нетрудно было выбрать лучший пункт для нападения. Он остановился на короткой улице, находившейся между двумя поворотами пути, невдалеке от площади. Правда, благодаря близости к месту казни улица могла оказаться занятой народом, но это неудобство вознаграждалось чрезвычайно удобным путем для отступления, — сперва через ряд узких улиц, в которых погоня могла быть легко задержана бомбами, а дальше через городской сад, спускавшийся к реке. Войдя в сад, можно было затворить за собою высокие железные ворота и запереть их двумя или тремя принесенными с собою большими замками. Для большей задержки можно было также приладить у ворот несколько штук усердно рекомендуемых Заикой переносных торпед его собственного изобретения. Затем оставалось только спуститься по саду к пристани, где их будет ждать давно припасенная лодка. В нее предполагалось усадить освобожденных и раненых, если таковые окажутся. Остальные заговорщики должны были выйти через дальний конец сада и затем пробраться задами на Пушкарское поле, где они могли спокойно замешаться в ожидающую казни толпу.

Товарищи Андрея начали сходиться с разных сторон. В четверть шестого все семеро были в сборе и начали военный совет. Он был непродолжителен.

— Слышали? — спрашивал Андрей каждого из входивших.

— Слышал, — отвечал тот.

Андрей в немногих словах изложил им свой план, который был одобрен без всяких прений. Ему сообщили, в свою очередь, время и место трех собраний, на которые предполагалось созвать вновь завербованных заговорщиков. Еще раньше было решено созвать вместо одного многолюдного собрания несколько маленьких. Андрей обещал побывать на каждом, хотя бы на короткое время.

Все было кончено в полчаса, и семеро заговорщиков разошлись в разные стороны.

Тем временем известие, поднявшее на ноги заговорщиков, было набрано, отпечатано и преподнесено в виде утреннего приветствия мирным жителям Дубравника.

У немногих читателей не дрогнуло сердце при известии о предстоящей завтра казни четырех человек и в том числе женщины. Русские люди непривычны к подобным расправам. Что же касается до образованной части публики, то в ней эта весть возбуждала лишь жалость, негодование или бешенство, смотря по темпераменту и отношению к осужденным.

Люди, намеченные как возможные участники в освобождении, были, конечно, не из равнодушных. Большинство из них ничего не знало, получивши приглашение явиться на собрание для обсуждения какого-то важного общественного дела. Но, прочтя о предстоящей казни, все догадались, в чем дело. Когда им сообщили, что все уже готово, рассказали в общих чертах план освобождения и назвали имя предводителя, все были охвачены энтузиазмом и единодушно и радостно присоединились к предприятию. Андрей появлялся на всех трех собраниях. Со своей всегдашней решительностью и хладнокровием и сдержанным бешенством сегодняшнего дня он был именно таким предводителем, какой был нужен.

Когда он вернулся с последнего собрания на конспиративную квартиру, там его ожидал очень приятный сюрприз. В его комнате сидел Давид, только что приехавший из-за границы. Узнавши где-то на противоположном конце Европы о том, что творилось в Дубравнике, Давид тотчас же помчался домой и поспел как раз вовремя.

— Я теперь под твоей командой, — сказал он Андрею. — Надеюсь, ты дашь мне работу.

— Дам, брат, дам сколько угодно! — весело отвечал Андрей.

Его настроение улучшилось с утра. Соприкосновение с новыми товарищами придало ему бодрости. Он был так же доволен своими ребятами, как и они им.

— А ведь дело наше, ей-ей, выгорит! — сказал он Давиду. — С нашими бомбочками да с пятьюдесятью ребятами, молодец к молодцу, мы такого натворим, что небу жарко станет. В семь часов у нас будет последний военный совет. Увидишь сам, что это за народ.

В назначенный час люди начали собираться. Некоторых Давид знал, другим он был представлен в качестве нового товарища.

Собрание было гораздо оживленнее и шумнее утреннего. Дело организации, существовавшее тогда лишь в области возможного, теперь было выполнено, и выполнено как нельзя лучше. Все это чувствовали и были полны надежд. Что же до опасности, на которую они шли, — дело было такое хорошее, что никто об этом и не думал.

Все вопросы вершились очень проворно. Споров и дебатов не было: время было слишком дорого. Многие, однако, делали различные предложения и подавали советы, которые Андрей принимал либо отвергал без разговоров, принимая окончательное решение. Общий план был очень прост. Завтра, с семи часов утра, Андрей с десятью товарищами займет выбранное для действия место. Остальные сорок человек будут рассыпаны в разных пунктах поблизости, так как толпиться всем вместе на пустой улице было бы опасно. Затем, по мере того как начнет сходиться публика, Андрей соберет и своих. Если улица будет занята сплошной толпой, заговорщики станут двумя полувзводиками по обеим сторонам улицы, друг против друга, чтобы не быть смятыми и разрозненными, когда при первом взрыве народ шарахнется и бросится бежать.

— Если же, наоборот, на улице будет мало народу, заговорщики должны будут стоять врассыпную. В таком случае Андрей со своим десятком составит авангард, который задержит на минуту процессию и даст время остальным сбежаться. Все это, впрочем, как и многое другое, могло быть окончательно решено лишь на месте действия.

— Теперь, — сказал Андрей, посмотрев на часы, — пора идти за оружием.

Было половина восьмого. Ватажко должен был перевезти бомбы из квартиры Заики. Их предполагалось выдать на эту ночь семерым вожакам для хранения в безопасном месте. Раздать их людям решено было на другой день утром, перед началом действия в видах осторожности. Полиция могла накануне казни произвести на всякий случай несколько ночных обысков и, наткнувшись на такие опасные вещи, догадалась бы, в чем дело.

Более обыкновенное оружие, вроде револьверов, могло быть роздано немедленно.

Совещание кончилось, и присутствующие собирались разойтись, чтобы встретиться завтра на поле битвы.

Из школьных воспоминаний Андрей знал, что перед битвой классические военачальники говорят речи. Но он не был речист, да и смешно было бы с его стороны воодушевлять таких людей.

— Итак, до завтра! — сказал он вместо речи.

Некоторые уже направлялись к дверям, когда Давид подозвал Андрея и обратил его внимание на подозрительного человека, вертевшегося около дома.

— Я уже минут десять наблюдаю за ним, — сказал Давид. — Он все посматривает на наши окна, хотя и пытается не подать виду.

Андрей взглянул на улицу.

— Ничего, это мой приятель! — поспешил он успокоить присутствующих.

Незнакомец был полицейский писарь, сообщавший ему за небольшое вознаграждение все доходившие до него интересные сведения.

— Да не подходите вы к окнам, — остановил он любопытных. — Приятель мой не храброго десятка, и чуть что — сбежит.

Все отошли от окон, и Андрей, выйдя на улицу, в течение нескольких минут тихо говорил с полицейским.

Когда он вернулся, его лицо было далеко не спокойно, хотя выражало скорее злость, чем смущение.

— Полиция уже что-то проведала, — заговорил он сердитым тоном. — Кто-то разболтал! Это просто срам!

— Что? Что такое? Невозможно! Уверены ли вы в том, что говорите? — запротестовали в один голос все присутствующие.

— Совершенно уверен. Полицейский рассказал мне, что незадолго до закрытия присутствия вбежал частный пристав и тотчас прошел к полицеймейстеру. Через пять минут оба поспешно вышли и поехали к губернатору. Они были очень взволнованы и продолжали говорить, проходя через канцелярию. Он уверяет, что ясно расслышал слова «динамитные бомбы». Ни выдумать, ни во сне их увидеть он не мог, так как, конечно, ничего не знает о нашем деле. Ну, что вы на это скажете?

Все были ошеломлены. Факт был налицо, положительный, несомненный и тем не менее совершенно невероятный. Революционеры не всегда осторожны. Тот или другой из вновь завербованных мог проболтаться сестре, невесте, близкому приятелю. Это было в пределах возможного. Поэтому-то и было решено привлечь большинство лишь в последний момент. Но подобным путем тайна не могла распространиться далеко. Только измена, прямой донос могли привести к такому быстрому открытию.

Одна и та же оскорбительная, унизительная мысль читалась на лице присутствующих.

Торопливо все семь голов собираются в тесный кружок. Торопливым шепотом задаются вопросы, слишком обидные, чтобы произнести их вслух, особенно при посторонних, какими были теперь Андрей и Давид.

— Нет, невозможно! Они вербовали только верных, надежных людей! — решительно заявляли все семеро, обращаясь к Андрею. — Полиция ждет какой-нибудь попытки и, вероятно, испугалась какого-нибудь вздора. Ошибка, наверное, разъяснится, и она сама успокоится. До настоящего заговора она ни в коем случае не могла добраться. Дело все кончится пустяками.

Громкий звонок, сопровождаемый сильным стуком в дверь, избавил Андрея от необходимости отвечать. Он только иронически кивнул головой на дверь и вынул из кобуры свой большой пятиствольный револьвер.

Все поняли знак и тоже схватились за оружие в твердой решимости дорого продать свою жизнь.

Прислонившись к стене, с револьвером в правой руке, Андрей левою медленно отодвинул засов.

Но вместо выстрела оставшиеся в комнате услышали в прихожей сердитое восклицание Андрея:

— Что за черт?! Не могли вы постучать как следует?

— Я очень спешил, — оправдывался Ватажко, так как это был он.

— Ну что бомбы? Доставлены, конечно? — спросил Андрей, смягчаясь.

— Нет, — сказал Ватажко, — нельзя было взять бомб...

— Как? Вы их до сих пор еще не взяли? Что же вы все это время делали? — снова вспылил Андрей.

Они вышли тем временем из прихожей и стояли среди комнаты. Все глаза были тревожно устремлены на них.

— Страшное несчастие! — быстро заговорил Ватажко. — Заика ранен, может быть, уже умер теперь. Сегодня около полудня в его квартире произошел взрыв. Когда мы подошли к дому с тележкой, мы увидели, что в том этаже, где он жил, все стекла перебиты, в нескольких даже рамы взломаны; это было, должно быть, что-то ужасное!

— А бомбы? Как же с бомбами? — перебил Андрей. — Входили вы в дом?

— Нет, не входили. Мы увидели, как туда вошел полицейский надзиратель. На дворе суетились городовые. Полиции, очевидно, уже дали знать, и дом был занят. Скверно, убийственно скверно!

— Что же вы сделали? — спросил Андрей упавшим голосом. — Узнали вы что-нибудь окончательно?

— Да. Мы прошли мимо дома. Я оставил тележку товарищу, а сам обошел вокруг и задами вернулся к дому со стороны роки. Дочь садовника работала в огороде; я с ней заговорил, и она рассказала, что в доме был взрыв, что Заика лежит без чувств и что в его квартире полиция. Я попросил ее никому обо мне не говорить и спрятался за кусты у забора. Мне в щелку видны были ворота и часть двора. Там стояли две тюремные кареты; я видел, как вынесли на носилках Заику и положили в одну из них, а в другую выносили и укладывали разные вещи: ящики, потом какие-то склянки, а потом и бомбы, одну за другой, с большой осторожностью. Я не стал больше смотреть и поспешил к вам, чтобы рассказать... Больше мне нечего было ждать.

Да, больше нечего было ждать, не на что было надеяться! Андрей видал это ясно. Будь только у него бомбы, он не посмотрел бы ни на что и пошел бы завтра разбивать конвой, хотя враги и были предупреждены. Но теперь всему конец, все потеряно! Через четырнадцать часов Зина, Борис, Бочаров и Василий будут повешены. Ни для кого из них нет спасения. А они так надеялись, они так были уверены, что их путь к эшафоту будет путем к свободе... Лучше бы и не начинать ничего, чем возбудить в них такие надежды и так жестоко обмануть в последнюю минуту.

Ни у кого не было охоты прерывать молчание. Это была одна из тех минут, когда каждый доволен, что не он предводитель и не на нем лежит обязанность указать выход из безвыходного положения.

— Что же нам теперь делать? — спросил Давид, высказывая вслух общее чувство.

Подняв свою опущенную голову, Андрей увидел, что все глаза устремлены на него с тем же вопросом.

Это очень удивило его.

— Что нам теперь делать! — воскликнул он. — Да разве вы не видите, что единственное, что мы можем сделать теперь для наших друзей, — это известить их поскорее, что всякая надежда потеряна, чтобы дать им хоть сколько-нибудь приготовиться к завтрашнему дню.

Что-то похожее на болезненный стон протеста пронеслось по комнате. Совет был слишком неожидан, слишком странен, в особенности от Андрея. Большинство присутствующих не пришло еще ни к какому определенному заключению, вполне полагаясь на своего вожака. Безнадежное решение, успевшее созреть в уме Андрея в эти несколько минут, было неожиданностью для его товарищей.

Раздались возражения, которые становились все громче и громче. Говорили, что попытка должна быть сделана, хотя и без бомб. Их пятьдесят человек, готовых биться до последней капли крови. До завтра можно собрать еще, по крайней мере, столько же. В оружии тоже недостатка не будет. Зачем бросать дело?

Самым горячим сторонником борьбы во что бы то ни стало был Ватажко. С резкостью, свойственной в подобных случаях молодым людям, он настаивал, что отступление было бы позором для революционеров и преступлением перед товарищами. К удивлению Андрея, Давид склонялся на ту же сторону. Но он уже принял решение, и оно было бесповоротно. Что могла сделать горсть людей с револьверами и кинжалами против сомкнутого строя штыков и ружей, особенно теперь, когда власти предупреждены? Ничего из попытки не выйдет, кроме бесплодной бойни. Она даже не одушевит никого как пример, а, напротив, вызовет всеобщее уныние.

— Ну так сидите себе дома! — вскричал Ватажко, теряя всякое самообладание. — Мы пойдем одни, а уж не станем смотреть сложа руки, как будут вешать женщину.

В эту минуту Андрей был не способен обидеться или говорить о партийной дисциплине.

— Друг мой, — сказал он, кладя руку на плечо юноши, — зачем вы хотите, омрачить последние минуты наших дорогих друзей? Мы не можем спасти ни одного из них; нас всех только перебьют перед их глазами. Зачем же нам прибавлять этот ужас к их и без того тяжелому испытанию?

Ватажко повесил голову и замолчал. Никто не возражал больше. Собрание уныло разошлось расстраивать все, что было ими сделано, а Андрей поспешил исполнить последний долг по отношению к приговоренным: сообщить им о случившемся, чтоб они не питали ложных надежд. Такие люди, как они, должны встретить смерть лицом к лицу, а не быть схваченными ею сзади, точно в какой-то недостойной игре.

Он отнес свое письмо тюремному сторожу, через которого шла переписка. Впоследствии он узнал, что оно в тот же вечер дошло по назначению. Зина даже ответила на него от имени всех товарищей. Это предсмертное письмо ее вовсе не было печально, а, напротив, бодро и светло. Но когда Андрей читал его, сердце его рвалось на части, и он, этот человек с железными нервами, рыдал, как ребенок, потому что, будучи задержано при передаче, оно попало к нему лишь через два дня, когда все уже было кончено и рука, писавшая эти трогательные строки, была холодна и неподвижна, а продиктовавшее их сердце застыло навек.

ГЛАВА IV
ПОУЧИТЕЛЬНОЕ ЗРЕЛИЩЕ

Андрей проснулся разом, точно кто толкнул его в бок. В комнате чуть брезжился свет. На соседней колокольне раздался равномерный бой. Он взглянул на свои часы, лежавшие вместе с кинжалом и револьвером на стуле подле его изголовья: они показывали пять. Тут он понял, в чем дело. Накануне, еще в самом пылу приготовлений к предстоящему дню, он сказал себе, что надо будет встать в пять часов, чтобы успеть все сделать: он обладал способностью просыпаться в заранее назначенный час. Вечером он ни разу не вспомнил об этом и теперь проснулся механически, хотя спешить ему было уже не к чему. Накануне он вернулся домой поздно, до крайности утомленный неблагодарными усилиями предупредить возможность какой-нибудь безумной попытки со стороны горячих голов. Но краткий сон не освежил его. Он и во сне не терял смутного ощущения действительности и проснулся с полным сознанием того, что несет с собою наступающий день.

Ватажко спал в той же комнате здоровым сном двадцатилетнего возраста. Андрей подумал было разбудить его перед уходом, но удержался. Лицо юноши имело во сне такое спокойное и довольное выражение, что ему жалко стало возвращать его раньше времени к мучительной действительности.

Андрей оделся, заставил себя съесть кусок хлеба и тихонько вышел на улицу.

Солнце уже встало, хотя его не видно было за жидкими серыми облаками, заволакивавшими все небо, предвещая дождь. Город еще спал, и ставни были повсюду закрыты. Тележки мусорщиков, возы дров да ночные извозчики, возвращающиеся по домам, одни нарушали тишину пустынных улиц. Кое-где дворники подметали тротуары перед домами. Прохожих было мало, да и те шли по большей части скорым деловым шагом. Но время от времени Андрею попадались люди, в которых по медленной, утомленной походке, лихорадочным глазам и по убитому выражению лиц ему нетрудно было узнать товарищей по страданию — друзей или знакомых приговоренных или, вернее, просто сочувствующих, которых эта ночь мучений выгнала, как и его, из домов на улицу. Иные выглядели до того изнуренными, что, очевидно, шатались всю ночь, стараясь победить физической усталостью невыносимую душевную боль.

Без единой мысли в голове, без всякого определенного чувства, кроме тупой грызущей тоски, Андрей шел, куда несли его ноги, пока не очутился совершенно неожиданно на слишком хорошо знакомом месте. Он остановился и осмотрелся. По обеим сторонам улицы стояли ряды высоких белых домов. Налево открывался узкий, идущий под гору переулок, в конце которого виднелся угол другой улицы. Дальше лежал городской сад. Это было место, выбранное для нападения. Андрей и сам не знал, зачем он попал сюда. Вчера он приходил на это место, полный надежд, чтобы присмотреться заранее ко всем подробностям местности.

Всего несколько часов прошло с тех пор, но все, что готовилось тогда, казалось ему теперь каким-то смутным, далеким сном. И, однако, это не был сон, а настоящее, заправское дело, которое могло увенчаться блистательным успехом.

Он сел на тумбу, думая свою безнадежную думу. С какими чувствами он был бы здесь в этот самый час, не случись этого злополучного взрыва! Что могло быть причиной этого ужасного несчастия? Случай или неосторожность? Вероятно, неосторожность. Бедный Заика так привык к своему динамиту, что обращался с ним как с простым тестом. А тут, во время горячей работы, он, вероятно, и совсем распустился. Но Андрей не мог строго судить его в эту минуту. Он сам был слишком несчастлив, чтобы чувствовать к нему что-нибудь, кроме жалости. Бедняга! Хорошо, если он умер. А то какая адская мука сознавать себя невольной причиной такой страшной катастрофы. Но, может быть, он жив, на свое несчастие, и его подлечивают, чтоб повесить через месяц. Жертвы! Жертвы без конца! Не успевают эти мерзавцы покончить одних, как уже готова другая смена, — без конца, без конца. И это все, что есть лучшего и благороднейшего...

В эту минуту на некотором расстоянии появилась пара этих самых «мерзавцев», о которых он думал. Один был полицейский офицер, другой — нижний чин, оба — мелкие, ничтожные представители своей породы. Но что за дело? Они той же породы, и ему стоит только захотеть, чтобы спровадить их куда следует. По мере того как они приближались, дикая, бессмысленная жажда мести разгоралась в нем сильнее и сильнее. Все горячие речи и необузданные предложения юных революционеров вроде Ватажко, еще вчера так энергично отвергнутые, казалось, перешли в его собственный ум, и теперь он внутренне повторял их тем же тоном, в тех же выражениях, в каких слышал накануне. Кобура его револьвера сама подвинулась вперед; ручка кинжала соблазнительно защекотала его ладонь. Без всякого участия сознательной воли отлично скомбинированный план двойного нападения сам собою вырос в его голове. К счастью, рассудок еще не совсем оставил Андрея. Он вскочил с тумбы и, не поворачивая головы, быстро удалился, боясь, что поддастся безумному искушению, если полицейские окажутся слишком близко от него.

Нет, он чересчур понадеялся на свои нервы. Если вид этих двух ничтожеств до такой степени взволновал его, что же будет при виде казни? Он, наверное, выдаст себя так или иначе. Лучше не ходить, чем рисковать этим. Да и к чему? У него еще будет случай увидеть очень близко и во всех подробностях по меньшей мере одну казнь, а именно свою собственную, когда придет его черед. Но ни на один день не сократит он добровольно того срока, который судьба уделила ему для борьбы.

Он решил ходить и ходить безостановочно, пока не минует время казни, а тогда вернуться на конспиративную квартиру.

Он свернул в сеть узких улиц и переулков и направился к центру города наперерез. Но чем дальше он шел, тем труднее и труднее становилось пробираться сквозь толпу народа, двигавшуюся в противоположном направлении. Улицы были положительно запружены. Сотни и тысячи людей шли, ехали, бежали к одному и тому же пункту, спеша занять лучшие места.

Думали ли они о предстоящем зрелище? Кому они сочувствовали? Убиваемым или убийцам? Ничего нельзя было угадать по деревянным лицам, прекрасно сохранявшим тайные мысли и чувства, если таковые имелись.

Деревянные лица, поддевки, пальто, пиджаки, кафтаны и чуйки — синие, серые, черные, — женские перья, шляпки, шляпы и картузы становились все гуще и гуще. Их компактная масса совершенно преградила наконец дорогу, и продраться вперед можно было, лишь усиленно работая локтями. Но к чему? Разве есть какая-нибудь цель впереди? Андрей перестал бороться. Его лицо тоже сделалось деревянным, и он отдался людскому потоку, машинально подвигаясь в том направлении, куда шла толпа. Сперва они двигались довольно быстро, но затем все медленнее и медленнее. Сколько времени продолжалось это шествие, Андрей не мог сказать. Он знал только, что они шли очень долго. Время от времени, когда одна толпа сталкивалась с другою толпою, выходившей из какого-нибудь переулка, происходила остановка. В эти минуты говор стиснутой людской массы яснее доходил до слуха, и Андрей слышал речи, такие же деревянные, как и лица. Слова раздражали его слух своею плоскостью, но он не мог бы припомнить ни одной слышанной фразы, даже если бы от этого зависела его жизнь.

Затем произошла долгая остановка, точно несколько людских потоков столкнулись в узком проходе. Потом толпа быстро ринулась вперед, раздавшись в стороны; Андрей очутился на свободе на открытой площади и вдруг задрожал с головы до ног. Высоко перед ним на светлом небе вырисовывались четыре черные виселицы — угловатые, неподвижные, ужасные! Он инстинктивно взглянул на своих соседей справа и слева: крайняя грусть, как и радость, ищут сочувствия. Все глаза были прикованы к тем же черным угловатым предметам, и на деревянных лицах появилось выражение страха. Но толпа все валила вперед, и Андрей с нею.

Четыре черные виселицы стояли па черном, огороженном черными перилами помосте и с черными ступенями в середине, по которым взойдут приговоренные. Андрею видны были с его места концы веревок, и блоки, и кольца, и тихо-тихо качались веревки, и казались они такими тяжелыми, точно желали оторваться и упасть на землю. По черному помосту ходила взад и вперед коренастая, развеселая фигура, с русой бородой, в поддевке, красной рубахе и с шапкой набекрень. У подножия черных ступеней виднелась группа людей в военных мундирах, синих и черных, с серьезными лицами, и между ними несколько всадников. Все это вместе — черный помост со столбами и группа серьезных фигур — было обвито со всех сторон, как кольцом, стеною пехоты с блестящими ружьями и примкнутыми штыками. Твердой и холодной, как камень, казалась эта стена из людей и железа, сквозь которую могла пробиться только смерть. На некотором расстоянии от первой живой стены была вторая — из конных людей. Они находились так близко от зрителей, что Андрей мог видеть их лица, и трудно было решить, кто смотрит равнодушнее — лошади или люди, сидевшие на них. За лошадьми опять узкий интервал, а затем цепь полицейских, сдерживавших толпу.

Новые людские потоки все приливали и приливали, запружая всю площадь. Разместившись, толпа уставилась в терпеливом ожидании на черную платформу. Их общее пугало — смерть должна была явиться там воочию, страшная, но для них безвредная, и начать свою адскую пляску, на которую они будут смотреть, цепенея и замирая от ужаса и любопытства, как смотрит обезьяна в глаза змеи.

Не для этого отвратительного зрелища пришел сюда Андрей. Ему хотелось взглянуть в последний раз в лицо своих друзей, быть может, обменяться с ними прощальным взглядом. Здесь, на площади, через головы двойного ряда солдат это было невозможно.

Выбравшись из толпы, он прошел перед шеренгой конных жандармов, стороживших публику сзади, и свернул в улицу, по которой должны были везти приговоренных. Здесь два ряда полицейских держало середину мостовой совершенно свободной, но тротуары были так переполнены, что яблоку некуда было упасть. Андрей сделал крюк переулками и снова вышел на ту же улицу, подальше от площади, где не было уже такой давки.

Он выбрал себе место и осмотрелся. Кругом был все простой серый люд, оттиснутый сюда публикой почище. Очевидно, люди пришли спозаранку и ждали, вероятно, уже очень давно, так как успели перезнакомиться и даже, по-видимому, забыть, зачем пришли. Андрей начал прислушиваться. Очень немногие говорили о чем-нибудь имеющем отношение к казни. Впереди его старуха бранила молодую девушку за то, что та забыла перед уходом поставить щи в печь, за что ей не миновать трепки, когда мужики придут обедать. Долговязый парень, с узкими плечами и длинной шеей, вплотную охваченной воротом розовой рубашки, лущил семечки, весь поглощенный, по-видимому, старанием выплевывать шелуху как можно дальше на середину улицы. Краснощекая бабенка с ребенком на руках протолкалась за предписанную публике линию. Молодой полицейский поспешил восстановить нарушенный порядок, отпустив при этом несколько вольных замечаний насчет того, как хлопотно будет бабе наживать нового ребенка, если лошади задавят того, который у нее на руках. Баба бойко отшучивалась, а публика добродушно хохотала. Но сзади Андрей расслышал голоса, продолжавшие какой-то спор, очевидно, политического характера.

— Ну вот выдумал — на царя! Говорят тебе, господа на господ пошли. А то — на царя! Да кто на него руку-то подымет? Ведь его ни пуля, ничто не берет.

Андрей повернул голову. Говоривший был человек средних лет, в синей чуйке, по-видимому, мелкий лавочник. Его собеседник, на вид не то дьячок, не то пономарь, что-то ответил, но так тихо, что ничего нельзя было расслышать.

Направо от Андрея деревенский мужик в сером кафтане с худым загорелым лицом и жидкой седой, выпяченной вперед бородкой разговаривал с другим мужиком тоже о политике, хотя об этом не сразу можно было догадаться.

— Так вот они четверых-то тогда и захватили, тех самых, что нынче казнить будут. А пятый, что был у них за атамана, как увидел, что дело плохо, обернулся рыжим котом и шмыг в трубу. Так его и не поймали. Да только на третий день приходит это начальство, чтоб дом семью печатями печатать, а рыжий-то кот — шасть в дверь. Тут его сейчас цап-царап — и к архиерею. Теперь владыко, сказывают, по святым книгам его отчитывают, чтоб он опять человеческий образ принял.

— Ну! — воскликнул удивленный слушатель.

— Верно говорю. Сказывают, было в ведомостях.

Андрей вспомнил, что газетчики действительно заработали немало пятачков сообщениями о рыжей Зининой кошке, которую нашли мяукавшей от голода в опустелой квартире, спустя несколько дней после ареста. Из всех подробностей катастрофы этот факт, по-видимому, всего сильнее поразил народное воображение и дал повод к созданию нелепой легенды.

Вдруг по толпе пробежал какой-то шум, и вся она всколыхнулась, как лесная заросль при приближении бури.

— Едут, едут! — пронесся шепот тысячи голосов.

Все разговоры мгновенно прекратились на полуслове. Среди мертвого молчания вдали послышался бой барабана.

Вестовой проскакал по направлению к месту казни. Рысью проехал отряд казаков, гарцуя на своих горячих лошадях. Толпа провожала их взглядом, но никто не обернулся им вслед. Все глаза были обращены в одну сторону, с одним и тем же выражением страха и ожидания. Наконец то, для чего собрались и чего с таким напряжением ждали эти тысячи людей, показалось вдали, и нервная дрожь пробежала по многоголовой толпе, составлявшей в эту минуту одно тело.

На бледном фоне неба Андрей увидел волнующуюся линию черных киверов и лес пик, а сквозь них туманные очертания, напоминающие человеческие головы и плечи. Все это — туманные очертания, и щетина пик, и черная волнистая линия под ними — казалось частью какого-то огромного чудовища, подвигавшегося вперед тихо-тихо, как черепаха.

Вот процессия подошла ближе, и уже можно разглядеть ее лучше. Андрей видел теперь колесницу, лошадей, кучера, даже лицо кучера; но как он ни напрягал зрение, он не мог разглядеть лиц четырех человеческих фигур, возвышавшихся над поездом. Наконец он понял, почему.

Осужденные были обращены к нему спиной, сидя на высокой скамье с плечами, привязанные к спинке широкими черными ремнями. На всех было надето что-то серое, неуклюжее, бесформенное, точно они были завернуты в одеяла. Но вот фигуры еще приблизились, все такие же бесформенные и одинаковые; но Андрей различал теперь цвет их волос и узнал по каштановым волосам Василия, по темно-русым — Бориса и по более светлым — Бочарова. Но он все еще не мог признать Зины в фигуре, сидевшей по правую сторону Бориса. С развеваемыми ветром кудрями на непокрытой голове она казалась мальчиком.

«Ее остригли, чтобы удобнее было повесить», — догадался оп наконец.

Над головами осужденных пролетела какая-то птица, бесцветно окрашенная бесцветным колоритом серого неба: не то голубь, не то ворон, не то кобчик. Она, казалось, заглянула в эти четыре обращенные к ней лица и увидела с высоты четыре столба с перекладинами, ожидавшие их там, на черном помосте, и, точно охваченная паническим страхом, она понеслась прочь, как только могли нести ее сильные крылья. О, как он позавидовал этому счастливому созданию, которое могло улететь далеко-далеко от грешной, залитой кровью земли! Будь у него даже крылья, он не мог бы теперь двинуться с места. Дрожа как в лихорадке, со страшно бьющимся сердцем, он стоял, не смея моргнуть, чтобы не пропустить того мгновения, когда он сможет обменяться взглядом с осужденными. И в то же время он боялся этого мгновения, предчувствуя, что с ним связано что-то ужасное. Он убежал бы, если бы его ноги не были пригвождены к земле, как глаза его были прикованы к этим четырем высоко поднимавшимся фигурам.

Борис повернулся на скамье, подвинув своими сильными плечами связывавшие его ремни, и обратился лицом влево. Андрей видел его в профиль и по движению губ догадался, что тот говорит что-то толпе. Борис несколько раз уже пытался это делать в продолжение пути. Но бой барабанов стал так оглушителен, что нельзя было разобрать ни одного слова. Борис оставил напрасные усилия и гневно откинулся назад. Еще несколько поворотов колес, и Андрей увидел их всех прямо в лицо. Они сидели в ряд, опираясь на одну и ту же доску.

Лицо Бориса дышало гневом бойца, пересиленного числом, скованного, но не покорившегося до конца. Василий тихо разговаривал с Бочаровым, сидевшим с краю. Он говорил, очевидно, что-то ободряющее, так как на губах юноши показалась слабая улыбка. На этом возвышении черты лица Василия утратили свойственный им оттенок грубости. Безгранично спокойный, серьезный и мужественный, он казался теперь Андрею совсем не тем человеком, которого он прежде знал.

Но со всяких подмостков над толпой царит женщина. Все эти тысячи глаз, казалось, смотрели на одно лицо, видели одну фигуру — ту, что сидела по правую руку Бориса. Прекрасная, как только может быть прекрасна женщина, с головой, окруженной как бы ореолом светлых развевающихся волос, она обводила добрым, жалостливым взглядом теснившуюся у ее ног толпу, у которой в эту минуту было к ней одно чувство. Она кого-то искала там глазами. В своем прощальном письме, еще не полученном Андреем в это время, она писала, что все они были бы рады, если бы кто-нибудь из друзей стал на видном месте на пути к эшафоту, чтобы они могли увидеть друг друга. Она ожидала, что придет именно Андрей, и наконец нашла его в толпе. Он стоял совсем близко внизу с поднятой к ней головой. Их глаза встретились,

Ни тогда, ни после Андрей не мог понять, как это сделалось, но только в эту минуту все изменилось в нем, точно в этом добром, жалостливом взгляде были какие-то чары. Тревога и страх, негодование, жалость, месть — все было забыто, все потонуло в каком-то великом, невыразимом чувстве, охватившем все его существо. Это было нечто большее, чем энтузиазм, большее, чем готовность на всякие жертвы. Это была положительная жажда мученичества, внезапно пробудившаяся в нем. Он всегда порицал это чувство в других и считал себя самого совершенно к нему неспособным, но теперь оно переполнило его душу и сердце, трепетало в каждой частице его существа. Быть там, среди них, на этой черной, позорной колеснице, с плечами, привязанными к деревянной доске, подобно этой женщине, склоняющей над толпою свое лучезарное лицо, — это была не казнь, не жертва, а выполнение страстного желания, осуществление мечты о высочайшем счастье! Забывши место, толпу, опасность, все, повинуясь лишь неодолимому порыву, он сделал шаг вперед, протянув к ней обе руки. Если он не крикнул громко что-нибудь, что бесповоротно погубило бы его, то только потому, что голос отказался повиноваться ему. А может быть, его слова были заглушены барабанным боем, точно так же, как его движение затерялось в общей толкотне толпы. С обеих сторон улицы народ ринулся вперед, присоединившись к громадной толпе, шедшей следом за процессией.

Когда туман, застлавший на минуту глаза Андрея, рассеялся, он увидел, что невдалеке от него происходит какая-то свалка. Двое полицейских, подхватив какого-то человека под руки, — как дьяконы, когда вводят архиерея в церковь, — тащили его, очевидно, в участок. К своему крайнему удивлению, Андрей узнал в арестованном того самого мужика, который рассказывал о рыжем коте и отчитывании. По-своему взволнованный видом осужденных, он встал посреди улицы на колени и, положив земной поклон вослед им, принялся читать за них какие-то молитвы.

Процессия и толпа удалились. Андрей не захотел за ними следовать. К чему? Разве не передали они ему свой последний великий завет? Что могли они сказать ему еще? Постоявши, пока колесница и толпа скрылись за углом, оставя улицу почти пустою, он тихо удалился. Перед ним лежало безлюдное предместье. Он быстро пересек его и продолжал идти вперед, не замечая, что оставил мостовую и идет уже по большой дороге, окаймленной полями и огородами. Он был очень задумчив, но уже не ошеломлен, как поутру, так как теперь он мог уже рассуждать логически. Думы его были невеселые, но уже по другим причинам, чем утром, и характер их был не тот.

Мелкий кустарник пересек дорогу длинной полосою. Впереди показалась обнаженная роща, сквозь ветви которой мелькало серое небо. По очертанию ближайших деревьев можно было узнать дуб. Андрей повернул голову и, окинув взглядом местность, тотчас узнал, что это была та самая роща, где шесть месяцев тому назад сестры Дудоровы устроили свой пикник. Теперь его бесцельное шатание получило смысл: ему захотелось взглянуть на старое место, как человеку, вернувшемуся после многих лет на родину, хочется взглянуть на кладбище, где лежит прах его родных и близких.

Он нашел знакомую прогалинку. Вот дерево, под которым пела Вулич. Вот место, где горел костер. Вот тут сидели Бочаров и Дудоровы, а там стоял Василий с черпаком в руке. Сколько было надежд, сил, энергии — и что из всего этого вышло!

Кругом было уныло и мертво. Как крышка гроба, давили серые свинцовые тучи. Самые деревья с торчащими вверх корявыми, узловатыми ветвями казались черными исполинами, в немом мучении простирающими свои искалеченные руки к безответному небу. Но вдруг солнечный луч скользнул между облаков, и все разом преобразилось. Свежие почки, предвестницы обновленной жизни, дотоле незаметные, кучками показались на ветках. Ярким изумрудом засияла свежая трава на лужайке и на огромном поле у подножия холма; заблестели белые домики предместья. Вся природа весело улыбнулась в ответ на улыбку весеннего неба.

«Уж на какой ты радости разыгралося?» — грустным вопросом мелькнуло в голове Андрея. Но вдруг сердце его болезненно сжалось и забилось, как подстреленная птица, и что-то жгучее подступило ему к горлу: он вдруг почувствовал, не как догадку, а как несомненную, непоколебимую уверенность, что теперь, в эту самую минуту, все кончилось там, на черном помосте... Закрыв лицо руками, он опустился на кочку. Но он тотчас же снова вскочил на ноги. Нет! Такое горе — священный залог. Его должно хранить и беречь целиком в самой глубине души, до конца дней, а не расточать в жалких и бесплодных излияниях.

Он быстро, почти бегом, направился обратно в город. Лицом к лицу с равнодушными, быть может, враждебными людьми он сумеет сдержать в себе все: он это, знал.

Город понемногу принимал свой повседневный вид. Застывшая на минуту жизнь спешила войти в обычную колею. Предместье было еще пусто, так как отхлынувший поток людей еще не успел до него достигнуть. Но дальше начал попадаться народ, а там все больше и больше. Толпа упилась вполне и лихорадочной дрожью ожидания, и замиранием ужаса, и тем оцепенелым недоумением и грустью, которые наступают после подобных зрелищ. Все это было оставлено позади. Теперь народ двигался проворно и разговаривал громко, как солдаты после долгого учения, где им пришлось поневоле молчать.

Представление кончилось, и зрители расходились по домам. Скольким из них это зрелище заронило в душу мысль или чувство, которого они не забудут всю жизнь? А сколько таких, которые вынесли из него только лучший аппетит к ожидающему их обеду?

На конспиративной квартире собралось, не сговорившись, человек восемь. Среди них бросалось в глаза полное отсутствие женщин. Многие из мужчин тоже пришли только к вечеру. Между присутствующими Андрей увидел, к своему удивлению, и Жоржа, которого предполагал за тридевять земель, в Петербурге.

Дело в том, что петербургский кружок узнал раньше самого Андрея о взрыве в квартире Заики, так как об этом тотчас же дано было знать по телеграфу центральной петербургской полиции, а оттуда известие немедленно дошло секретными путями до революционеров. Вместе с тем они узнали, что пребывание Андрея в Дубравнике уже не тайна для полиции и что туда посылают нескольких знающих его в лицо шпионов. Таня, испуганная всем этим, убедила Жоржа ехать немедленно в Дубравник и опередить таким образом отправляемых шпионов.

Но Жорж не спешил сообщить Андрею о причине своего приезда, и Андрей не спешил его расспрашивать. Они наскоро пожали друг другу руки, и Жорж молча подвинулся на диване, давая место Андрею. Тот сел, и оба стали слушать.

Всеобщее внимание приковал человек средних лет, с гладко выбритым лицом, по прозванию «Дядя». В качестве чиновника на государственной службе он имел право доступа на самый черный помост, и он воспользовался этим правом, чтобы приговоренные увидели хоть одно дружеское лицо среди своих врагов. Он видел всю процедуру казни и теперь рассказывал о ней ровным, глухим голосом, просто, без всяких отступлений или комментариев.

Два человека стояло около него. Остальные сидели, кто на стуле, кто на подоконнике или на диване, застывши в различных позах, не шевелясь, не смотря друг на друга. Все слушали. Никто не предлагал вопросов, никто не делал замечаний.

Когда рассказ стал приближаться к роковому концу, Андрей почувствовал, что Жоржа начинает подергивать нервная дрожь. Он крепко сжал его локоть и потянул книзу, чтоб он не разнервничался и не помешал слушать. Жорж сдержал себя и выслушал до конца ужасные, жестокие подробности. Но тут его нервы ее выдержали. С ним сделалась истерика.

:— Перестань, баба! — злобно вскричал Андрей, вскочив со своего места и тряся его за плечо. — Кровью, а не слезами отвечают на такие вещи!

Великая и страшная мысль зародилась в эту минуту в его душе. Но он не высказал ее. Ему нужно было много и много раз передумать ее про себя, прежде чем высказать вслух. Есть слова, которые преступно бросать на ветер и позорно брать назад, раз они высказаны.

Жорж успокоился через несколько времени, и они присоединились к кружку толковавших между собою товарищей. Все только и говорили, что о необходимости скорой мести. Генерал-губернатор, прокурор, жандармский полковник выставлялись «кандидатами», на головы которых должен был пасть удар.

Один Андрей молчал. «Все это было бы недурно, — думал он, — но стоит ли игра свеч? Какая польза в этих ничтожных нападениях на ничтожных людишек, которые все, от мала до велика, не больше как пешки, без собственной воли и власти? Сколько бы их ни перебили, гнусное здание деспотизма от этого не пошатнется. На каждый удар правительство всегда может ответить десятью, и революция выродится в мелкую борьбу между полицией и конспираторами. Если уж бить, так надо целить выше, — в того, кто является краеугольным камнем, главою всей системы».

Он равнодушно слушал горячие речи товарищей, потерявшие для него всякий интерес, и скоро ушел, взяв Жоржа под руку.

Долго бродили они, так как им о многом хотелось переговорить. Жорж рассказал Андрею причину своего приезда и настаивал, чтобы он в ту же ночь ехал в Петербург. Таким образом он избегнет расставленных сетей. Андрей тотчас же согласился. Ничто более не удерживало его в Дубравнике.

Жорж успел оправиться от нервного потрясения, вызванного рассказом о казни. Из них двоих он был теперь наиболее бодрым.

— Нам нечего падать духом от неудач, — говорил он. — Наша победа зависит от нашей способности переносить одну неудачу за другою.

— Может быть, — задумчиво отвечал Андрей, — но в таком случае мы должны мстить так, чтобы самая наша неудача была победою.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Жорж, уловив что-то особенное в лице Андрея.

— Узнаешь потом, — уклончиво ответил Андрей, не желая пока высказываться.

Следующая